Легенда о супе рататуй

Мордохвостик

Легенда супе рататуй, услышанная и записанная мной в мае этого года.

---------------------------------------------------------------------

Давно дело было, в 1869 году. В Никольском уезде смутной Саратовской губернии, в одной из самых обыкновенных деревень жил старый дед Антип с тремя внучками. Родителей у них не было, померли от тифа еще в молодости, один дед им родней приходился. Жили они бедно, с хлеба на квас перебивались, а если и случалось им поднакопить деньжат, то дед быстро спускал все в трактире, невзирая на протесты своих воспитанниц. Дед был сам замечательный, лысенький, с огромной седою бородой, согнутый пополам годами и с постоянной лукавой улыбкой на вздрагивающих выцветших губах. Внучки тоже являли собой редкую коллекцию – двое из них, старшая и младшая, были особами весьма удивительными, в смысле, внешности. Непропорционально сложенные, с большими животами, «куриными» ножками, и с редкими волосинками неопределенного цвета на бугристых головах, впрочем, не их в том вина, видно, болезнь руку приложила. Зато средняя внучка была красавицей, и фигурой, и лицом, и умом вышла замечательная девка, впрочем, не редкое в те времена явление. Да и по-хозяйству, в отличие от своих сестер, была на все руки мастерица, деду исправно помогала.
И вот, подошел ей 17 год, невестится девка стала, сваты в старой дедовской избе стали частыми гостями – и откуда только их не было – и из Столицы приезжали, и из Москвы, из центральных губерний и из Сибири, был и офицер с Кавказа и простые служивые из Варшавы, даже бывший каторжник Сахалина, «из отдаленных мест» по Уложению, приезжал и руки просил, хотя, впрочем, был человеком образованным и дворянского сословия и потому только отказ получил, что лицом не вышел. А девка наша была натура с высокими запросами и выйти замуж хотела если не за принца, то за барина какого (либо за сына его), либо за служилого человека из департамента, в вицмундире желательно, за которым и поместье имелось с прудом и лесом, и состояния тысяч 100, не меньше. А так как сама была девкой бедной, хоть и красивой, никак не могли они встретится и молодость девичья уходила безвозвратно.
Однако, однажды, в воскресение, возвратясь из церкви, застала она дома молодого господина, лет эдак в 25-27, высокого, с лица приятного, с черными усами, да с военной выправкой. Дед, уже к женихам да сватам привыкший, потчевал гостя водкой с огурцами и солеными арбузами. Стал о себе приезжий рассказывать, выходило, что звать его Сергей Владимирович, бывший военный, в отставке плац-майор с Сахалинского острога, на гражданскую вышел 2 года назад и путь держит к родителям в прибалтийское имение Калноберже, в родной дом, значит. А сюда заехал, как о прелестях внучки дедовой от купцов в Саратове услышал, и потому еще, что срок ему жениться вышел, да с молодой женой к родителям и ехать. Всем хорош был жених – и с лица чистый, и звание, и состояние имелось, а не пришелся по душе он капризной девке.
Тут надо отступление сделать, и рассказать по супругу дедову, т.е. про внучкину бабушку, которую она и не знала никогда. Бабка в молодости была девкой красивой, в Саратов попавшая с южных казацких земель, и характером была резвая, и до замужества успела даже с приставом городской управы роман закрутить, пока батя ее за такие дела не высек потихоньку. Но замечали за ней неладное, и по селу разговоры пошли, да и до Саратова докатилось, что ведьма она. Кто ж про то знал? Да никто, просто то на кладбище ее видели ночью, а пьяному сынку купца и еще показалось, что видел ее ночью на метле, из трубы собственного дома вылетавшую. А народные присказки прилипчивые, и все бы ничего, ведьма так ведьма, девке молодой от бабок почету только больше, да случилось неладное – по селу куры дохнуть стали, от болезни, видимо, какой то, кто их, курей, знает, но народ то и на нее подумал, дескать, накликала заразу на нас, и, разобрав дреколье, ворвавшись в дом, до смерти забили прямо на постели, в хвори она тогда была. Когда головами то односельчане подумали, то и вышло, что убивать то ее не стоило, мож и не виновата она, но народ у нас умом задним богат, а что сделано – того не воротишь.
Так вот, бабка то все-таки сношения с чертёнками то имела, молва не на пустом месте родилась, и внучке, через поколение, отголоски то и передались, чутье на людей у нее появилось. И страшно не понравился он молодой девке, чем не понравился она и сама понять не могла, а было у него в глазах что-то недоброе и плохое. Отказала она ему. Тут уж на нее и сестры взъелись, стали по дурному мычать на нее (говорить то они с детства не могли), что такого жениха упустила, да и дед, расстроившись, к соседу пошел выпивать и на горе жаловаться. Но, время прошло с полгода, забыли про жениха этого, а других после него и не было, перестали ездить, как отрезало. Жили внучки с дедом тихо-мирно, да вдруг на субботу приехал жених тот самый.
Приехал не один, со слугой своим, маленьким коротышкой в ливрее с большими пуговицами, с большими, на выкате, глазами. Приехал, расселся за столом в избе, как у себя дома, и стал речи вести про то, что девка, внучка дедова средняя то бишь, вся из себя красавица и по хозяйству может кой-чего, и вся она ему целиком нравится, и хочет он на ней женится, и, в принципе, деваться то ей некуда, кроме него никого лучше она не найдет. Дед от таких жениховых речей растерялся весь и за бутылкой полез, выпить значит со смущения то. А внучка то рассердилась, глазками сверкает, грудью шевелит, серчает значит, на жениха то. А он сидит – в ус не дует, вроде даже нравится ему. Тут уж и дед осерчал за такое жениховое поведение, сбегал за соседями, вытолкали его взашей из избы, а он на прощание и говорит – дескать, зря вы так со мной, все равно нам вместях быть, не отвертеться ей. С тем и уехал. Ну, народ сельский то подивился на такое, да и разошлись.
А внучка покой потеряла, думу думает, как ей от такого избавится, да почему он ей не нравится – всем женихам жених, а не нравится. Дед то видит – доходит внучка, похудела вся, глазки почернели, грустная ходит. Долго дед думал-вспоминал, как горю помочь, но мужик то он тертый был, вспомнил и про супругу-ведьму свою, порылся в вещах покойной, со смерти ее не разбиравшихся, да нашел сверток темный, ветхий, со знаками непонятными. А в свертке том было сказано о супе рататуе, древнем и великом избавлении от всяких напастей, правда, страшен был тот суп, да и приготовление ужасно, но верно действовал. А название у супа – рататуй – странное, непонятное, говорят еще ко временам монголо-татар восходит, и откуда оно взялось никто не помнит. А в былые времена, за этот суп могли от церкви отлучить, да проклясть за приготовление, потому как очень страшное кушанье это.
Так вот, откопал дед этот сверток то, рецепт то есть, и внучке отдал, объяснил все, хотя знал, он, несчастный, что по этому рецепту смерть многим людям прописана, а отдал внучке, чтобы счастлива была, значит, не кручинилась. Внучка как рецепт увидала – прям сразу в обморок упала, и лежала до полдни, пока дед ее водой не окатил.
И началось у них в семье мучение, какого свет не видывал, все село тихое стояло, собаки только подвывали, да мыши по погребам шкрябались. Мучилась внучка несусветно, не знала куда сесть, куда лечь, как стоять, все одна дума была у ней, тяжелая дума, не по ней была. Но думать надо было, и решать надо. Многое поняла она, пока думала, многое, что ей доселе непонятно было, что любит она этого жениха проклятого, любит сильнее жизни, но знала, что нельзя ей с ним быть, никак нельзя, бедой закончится и проклятием.
Долго мучилась она, темная стала, худющая, соседи то смотреть на нее не могли, глаза, полные слез, от свету прятали, но молчали, потому как ей решать. На седьмой день кручины надумала она, пришла, значит, к решению. К страшному решению пришла, и нелегко далось оно ей, но делать было нечего, надо готовить то кушанье страшное.
Стала ждать она, когда жених снова объявится. 10 дней ждала, а на десятый узнала от знакомого ямщика, что на соседней станции, верстах в 100 от деревни, сидит тот самый, с чернявыми усами, чай изволит пить да серчать, потому как лошади все в разгоне (губернатор в то время ревизию губернии делал, лошади нужны были).
Поняла она, что время пришло. Собрала она родственников своих, деда то есть, и сестер своих. Объявила о решении своем, дед только заплакал горько, да тут же сховался, потому как нечего терять ему было, пожил на свете белом, с лишком пожил. А внучки его, сестры ее то есть, видать не все и поняли, мычат сидят, глазками вращают, даже улыбаться пытаются. Что с убогоньких взять то, не понимают горя всего, молчат, помыкивают только что.
Долго она кушанье готовила, 3 дня, надо, значит, так по рецепту то было. Все село черное да тихое стояло, знали, что незаконно это, против Бога да совести все, а молчали, потому как народ понятливый был, тихий да смурной.
В один день ненастный, пасмурный значит, дождливый такой, появилась на околице коляска, запряженная двумя гнедыми, с кучером, которым тот самый слуга глазастый был. Жених, значит, пожаловал. Деревня встрепенулась, значит вся загудела, зашевелилась, молодые побёгли к избе дедовой, смотреть как там чего будет, старые крестились молча да вздыхали. А вороны, с противным, значит, карканьем, с колокольни церковной, да на кладбище перелетали, что очень плохая примета, быть значит, покойникам.
Так вот, подъехала коляска к дому дедову, остановилась, вышел жених тот, стучится в дверь. Открыла ему внучка-красавица, с улыбкой открыла, да недобрая та улыбка была, и кто, из сельчан, ту улыбку видел, надолго ее запомнили, потому, как такого не видели никогда, не от Бога та улыбка была, а наоборот совсем, нечистая, значит.
Вошел жених в избу, да за стол, как всегда уселся, привык значит уже, с ходу садиться то, без приглашения. Оглянулся, ни деда не видит, ни сестер–внучек нету. Удивился он такому делу, спрашивает у красавицы – где родичи значит, а ль на покосе? (Пора горячая была, мужики да бабы в поле дневали да ночевали). Молчит внучка, на вопрос не отвечает, у печки молча возится, да в окошко поглядывает. А за окошком сельчане собралися, гудят, как шмели, обсуждают, значит, а от окна поодаль расположились, близко то боятся подходить.
Недовольный жених стал, что красавица молчит ему, да все у печи возится, серчать стал, а тут и невеста его (ну по думке его) обернулась, и, с чугунком ведерным, к нему идет, не покачивается. Удивился он такому делу, но за гостеприимство и хлебосольство хозяйки принял, как за честь значит. А она чугунок то на стол поставила, ложку положила, взвару налила, да рушник в ему на плечо положила и села рядом молча. Опять серчать стал жених, что это она мол молчком ему все, и кушанье молчком подает, и рушник без поклону. Но, правду говоря, некогда серчать ему особо было, голоден был очень, потому как с чая перегонного, да без калачей сдобных (тяжко в ту пору с хлебами было) сытым не будешь, только в дороге растрясает более, а от кушанья внучкиного дух особый идет, мясной, очень даже к еде располагающий.
Принялся он за кушанье, ест потихоньку, ужо и насыщаться стал, а все равно ест, на будущее значит, кто знает, когда еще путника мясным то покормят? И тут вдруг как стукнул кто его по хребтине – выпрямился, да кушаньем подавился – глаза круглые, и рот дрожит, да и ноги, видать, подкосились, только сидел он – не видно было, значит. И ложкой то вышкрябывает из чугунка чего-то, чего, видимо, там быть не должно. И внучке-красавице показывает, а она сидит молча, да той страшной улыбкой улыбается, а в ложке – ухо человеческое лежит, из себя все красное, да с кожей облезлой, переваренное, значит (навыка то мало, впервой готовила). Вскочил жених, про доблесть свою офицерскую позабыл, да как ринется из избы, и в коляску – прыг. Народ взвыл тоже, непонятно от чего, да ломится стал от дома. А жених то прыг в коляску сделал, а до конца его не довел, в смысле, не допрыгнул он, полой за околье палисада зачепился, та на тот палисад и упал, двумя кольями его насквозь пронзенный, да и дух испустил. Народ еще пуще взвыл, да и разбежался по избам своим. Воронье поднялось, да гроза за рекой, над лугом тихим прогремела, с эхом прогремела, как точку поставила. Кучер жениховый, слуга значит, как такое дело увидал, то с места лошадей то погнал, только пыль столбом, говаривали, две станции гнал, лошадей не сменяя, погубил лошадей, а значит страху великого натерпелся, а может просто с дуру то. А внучка-красавица из дома так и не вышла, не посмотрела, что случилось, а может и не знала то, хотя навряд.
С день убиенный пролежал так у плетня, с день внучка из дому не выходила, с день никто из сельчан и к дому то не приближался, боялись, значит. Только к вечеру, старик Артамонов, сосед дедов решил про эти дела властям сообщить то, а нехорошо ведь получается, убиенный на дороге лежит, да и с внучкой дела непонятные. И погнал сына своего в Саратов, сообщить куда надо.
На утро следующее, из Саратова, на пристяжных следователь приехал и еще несколько чинов полицейских, разбираться значит, потому, как дело неслыханное, и до Саратова без Артамонового сына уже вести докатились. Следователь, значит, тучный такой, походил, посмотрел убиенного, губами почмокал, да все лысину потную фуражкой белой обтирал, оттого она и не белая была, а непонятно какая, и нельзя было бы в нем полицейского чина узнать если бы не кругляш-кокарда, вот. Староста сельский тут же все вертелся, деятельность изображал, когда уже и не надо было, когда уже беда приключилась. Решили они, наконец, в избу взойти. Поднялись по ступеням скрипучим, постучали, а дверь запертая стоит, и крепко видать запертая. Ну это не дело – позвали двух мужиков дюжих, дверь потолкали – открыли. И страшная картина предстала взору их, прямо посреди избы, на полу, лежала внучка-красавица, и крови дюже много натекло, море цельное, да и как не натечь, ежели она шею себе косою перерезала прямо по нежной, белой коже, да глубоко ищо перерезала, полоснула, видать сгоряча. Так вот, вынесли ее кончено, аккуратно вынесли, гибкий стан не перегибая, да и похоронили на следующий день за кладбищенской оградой, как для самоубийц положено было.
...................................................
А из сельчан так никто ничего и не понял. История странная, история невозможная и запутанная. Никто и не понял, окромя бабки одной, повитухи, которая хрестьян травками да снадобьями испокон веку лечила, так говорила, она, что внучку-красавицу, за красоту ее, прямо нечистый в жены к себе взял, и давно уже ее в жены наметил, потому и другим никак не отдавал, и жениха потому красивого отваживал, да темнил. Но кто про то знает? А жених ейного, кстати, так и домой увезли, в имение родительское, там и похоронили.
В доме дедовом больше никто и не селился, и люди стороной его обходили, пока не сгорел он лет через 10 после приключившегося, да и пустырь из под дома густо орешником зарос, даже при советской власти то, когда магазин продовольственный рядом строили, не тронули место, так и остался там орешник. Правда говорят, али брешут, кто ж знает, что ночью иногда из орешника огонек мелькает, подмигивает, а рядом, на бревнышке, двое сидят, один мужик, со спиною прямою, да с усами, а вторая – девица, с талией осиной да с кожей белой, как снег, видать, не упокоились души то ихние, дык то ж ночью, все сказаться может.

...............................

Послесловие

Эту историю поведал один ветхий дедушка, бывший житель бывшей деревни Крутилово, что находилась на месте нынешнего поселка, и произошла она, как вы догадались, не в Саратове, а у нас, рядышком.

Константин

ОДНАКО!!!